Орнамент в виде чешуи
Жимолость, тупик, мятежный, пар, компрессор, осуществлять, сумасшедший, ураган, тщательный, гувернантка.
*Перед моими глазами пустая стена. Она серовато-белая, шелушащаяся, мёртвая. Я смотрю на неё уже четвёртый день и не могу привыкнуть к тому, что она стала такой. Теперь это не стена, а тупик, возникший на моём пути. Его хочется разбить – и идти дальше. Или разрисовать, заполнить, исписать чем-нибудь. Только чтобы не было так. Чтобы не было больно смотреть.*
В комнату попадал пыльный луч света. Он просачивался сквозь уголок окна, который не был прикрыт толстой портьерой. В тёмной части спальной медленно раскачивалась колыбель, поскрипывая время от времени. В колыбели лежал кулёк, мирно посапывающий и иногда ворочающийся. Гувернантка, приоткрыв дверь смотрела на маленькое спящее чудо, еле различимое в гнёздышке из одеял. Своих детей заводить ей не разрешалось, так что она честно любила всех воспитанников, пока те не вырастали.
Она плакала, когда ей нужно было расставаться со своим чадом и искать новое место, чтобы было чем себя кормить. Её лицо с возрастом вытягивалось, как если бы она постоянно воздевала брови в безмолвном удивлении всему происходящему. Она была завсегдатаем театров, знала многие спектакли наизусть и на каждом представлении сидела с вытянутым лицом, чинно сложа руки на коленях.
В своём постоянном одиночестве гувернантка много молчала, отчего рот её все время был закрыт. Дав волю воображению, можно было представить, что и ест она тоже с закрытым ртом, наслаждаясь лишь запахом пищи и жадно пожирая её глазами.
Только когда вблизи появлялось чадо, о котором гувернантка пеклась как о своём, лицо её оживлялось. Когда дитя бодрствовало, она без умолку говорила с ним на разных языках, двигалась и улыбалась.
Глаза няни всегда были вездесущи и, словно у вора, бегали из стороны в сторону, выдавая её смятение. И даже прямая спина её, пытающаяся уговорить окружающих поверить в гордость этой пожилой дамы, не могла изменить впечатление дрожащего, испуганного существа, ожидающего нелепой смерти каждую секунду.
Уже седая и морщинистая, но всё ещё такая же статная, со своей неизменно ровной спиной, она, привыкшая осуществлять в своей голове тщательный психологический анализ происходящего, следила за тем, как малыш спит.
Она уже так полюбила этого новенького малыша, что никак не могла принять некоторых вещей: колыбель, на которую она смотрела, была пустой, там никто не сопел и не шевелился, а малыш умер на её руках два дня назад. От неизвестного яда.
*Хотя бы одна жизнь появилась на этой белой пустоши. Но этого мало, тем более она такая крошечная — малёк. Нужен кто-то ещё. Кто-то, кем жалко было бы пожертвовать, с кем не хотелось бы расставаться. Такая жизнь — подойдёт.*
Он зажёг фонарь, и колючая проволока отбросила шипастую тень.
Это была заброшенная гидроэлектростанция. Наверное, ему не стоило туда лезть: одни генераторные, уставленные компрессорами. Ничего интересного, да ещё и воздух: такой влажный, что даже ботинки промокли. Нужно было надевать резиновые сапоги, а не разношенные облегчённые берцы, которые он таскает уже третью весну. Вдобавок по таким дебрям.
Он (обойдёмся, пожалуй, без имён: компромат мне вовсе не нужен) — до сих пор жил с мамой. Ему было плевать где жить и с кем. Лишь бы бросить проспаться своё уставшее после рейда тело и умыть лицо после сна. Больше ничего не требовалось.
Мама переживала за него каждый раз. Она покупала ему лекарства, когда он болел, готовила еду, стирала одежду и мыла ботинки, успокаивая себя тем, что так она просто наводит порядок в своей квартире. Думала, что это ей так просто приятнее жить: в чистоте, чтобы её мятежный сын не следил в квартире и (упаси господь!) ничего не готовил, а то после него приходится отмывать половину кухни.
Мама была очень трогательной женщиной. Она вязала крючком разноцветные чехлы на все предметы, на которые их можно было надеть: цветочные горшки, бутылки, подставки и коробочки. Она обвязала книжные обложки, ручки дверей и изголовья кроватей. Она почти не общалась с сыном, так что ей необходимо было чем-нибудь себя занимать. Невыносимо было целыми днями сидеть на пособии по инвалидности.
Мама рада была, что сыну не передался её порок: она была слепа.
Он всё ещё ходил по заброшенной ГЭС в поисках хоть чего-нибудь ценного, что можно будет продать. От скуки он достал дозиметр и решил делать замеры по пути к выходу. Он не привык возвращаться тем же путём, что пришёл, так что пришлось идти в обход. В некоторых местах от земли шёл пар. Там он останавливался и ждал изменений в показаниях дозиметра. Что-то показалось ему странным и он, внимательно глядя на прибор, медленно пошёл в сторону, где показатели излучения медленно увеличивались.
Мама каждый день мыла его ботинки. Каждый день разогревала суп. Каждый день расправляла кровать вечером и заправляла по утрам. Она очень переживала за сына: он давно не ел то, что она готовит; давно не разговаривал с ней; приходил всегда поздно, когда она уже спала; уходил рано, задолго до того, как она просыпалась. Она знала, что ботинки он меняет через день. Главное было не перепутать дни, чтобы не мыть лишний раз.
Но мама даже не догадывалась, что звук ключа, который поворачивается в замочной скважине, ей только мерещится, а сын её уже два года не появлялся дома: тогда на заброшенной гидроэлектростанции, следуя за паром, исходящим от земли, он оступился и провалился в люк, присыпанный чьей-то заботливой рукой густым слоем земли и заполненный стелящимся газом. Насмерть.
*Этот – неплохая. Нажористая, переполненная чужой любовью. Но какая-то серая. Хочу разноцветных.*
Она собирала жимолость, напевая себе под нос. В детстве бабушка рассказывала ей, что раньше, когда девицы выходили работать в в сад сбор ягод, их заставляли петь, чтобы те не ели ягоды, а складывали их в корзину. Ей так понравилась эта история, что теперь она по привычке начинала мурлыкать песенки, даже когда делала что-то по дому. И каждый раз думала, почему это было бы необходимо, напевать в этот момент. Когда режешь салат — чтобы не таскать кусочки огурцов; когда гладишь бельё — чтобы все были уверены, что ты не заснул на тёплой гладильной доске и в доме не будет пожара из-за твоей сонливости; когда вышиваешь — чтобы было ясно, что ты не свалил работу на кого-нибудь другого, а сам прямо сейчас вылезаешь через окно, желая поскорее развалиться на траве и рассматривать узоры в облаках. И так далее. Она всегда придумывала, зачем нужно петь.
Она рассказывала об этом только одному человеку: своему младшему брату. Она не очень любила детей, но её брат был особенным. Она действительно видела огромный космос в его голове, как чудно он всё понимает, как странно мыслит, как искренне смеётся и как верно утешает, когда плохо. Ей очень нравилось читать ему на ночь и рассказывать про звёзды. Братишка слушал её с открытым ртом и доверял каждому её слову. А она в свою очередь безусловно верила в его прекрасное и может быть даже гениальное будущее, как он станет изобретателем, или лётчиком, или сказочником.
Единственное обстоятельство, которое не давало брату с сестрой жить спокойно — их сумасшедший отец. Мамы они не помнили, а отец — бил детей, когда приходил пьяный посреди ночи. Он почему-то был убежден, что дети виноваты в смерти матери, что они свели её в могилу, и единственная возможность у них исправить свою вину — отправиться за матерью и достать её из загробного мира. Папу не интересовало, как у них это получится. Ему было важно спровадить детей за мамой, а там уж — они сами разберутся и приведут её обратно.
Отец, в прошлом инженер, архитектор, писатель, сейчас стал рассыпающимся шизофреником с седыми волосами, начал мечтать о смерти на море и о возвращении его любимой жены, которая умерла от опухоли в мозгу.
В день, когда начался ураган, отец приволок сына на корабль, а маленькую дочку – запер в доме. Когда ураган закончился корабля уже не было.
*Сразу две! Да какие крупные! Может скоро и третья явится вслед за ними.
Я наловлю ещё рыбы. Чем больше чем лучше. И для каждой — найдётся место на моей белой стене.*
